Самайн

Мать с отцом всегда сокрушались, что Рональд Геттенлиблинг неудачник. Учителя в школе всегда относились к Рону Геттенлиблингу как к неудачнику. Другие ученики называли Ронни неудачником. Девушки всегда считали этого зануду Геттена неудачником. Он считался неудачником даже среди своих коллег, работающих на Шахтах. А Шахты — это место, куда неудачники из гетто спихивают более неудачливых собратьев. Здесь, в недрах Кэббеджа, в километре под поверхностью земли Рональд встретил самку Сару, которая, хоть и родила ему сына, но всю совместную жизнь звала мужа проклятым неудачником...

— Кто здесь?— всхрипнул уснувший шахтер, щурясь и закрываясь грязной ладонью от света моего фонаря, силясь подняться с пола.
— Джозеф Геттенлиблинг, дежурный ремонтник.

...И вот, что я вам скажу: своего единственного сына Рональд Геттенлиблинг считал самым кошмарным неудачником на свете.

читать дальшеВполне закономерно, что в ночь на самайн я остался дежурить. В эту ночь на всех Шахтах я был один. Один из тысяч. Все остальные отмечали праздник со своими друзьями и семьями. Собрались в компании, заперли двери и ставни, отключили связь, зажгли свечи, кушают что-нибудь особенно вкусное, шутят, поют, веселятся. Девяносто девять и девять процентов человечества. Остальные ноль один или не имеют дома, или Джозеф Геттенлиблинг.

Мне, впрочем, не было обидно. Впервые я оказался один в центре управления Шахт на целую ночь. Захватывающее ощущение: вокруг меня тысячи кнопок, наделяющих властью над десятком тысяч механизмов, рубящих землю, крошащих ее, выбрасывающих на поверхность перетертую труху. Это огромная пасть Кэббедж-сити, вгрызающаяся в земную кору. И я — единственное разумное существо в этом копающем муравейнике. Кроме крыс конечно. И шахтера, который напился и уснул в одном из переходов. Впрочем, я помог ему выйти и отправил домой. Надеюсь, с ним все в порядке: до полуночи оставалось всего полчаса.

К этому времени я уже обошел все обозначенные в инструкции помещения, проверил и подергал всё, что положено. Хотя не понимаю, зачем это нужно. Задраить наглухо Шахты, как квартиру, невозможно. Выключить коммуникации тоже нельзя, роботы между собою разговаривают. Однако по той же инструкции мне категорически воспрещено включать свой телефон, освещение помещений или пользоваться персональным компьютером кроме как в критическом положении. Единственный прибор, который я имею право использовать в свое удовольствие — фонарь. В то время как вокруг гудят машины. Впрочем, без сотрудников центр управления кажется поразительно тихим. Обычно здесь очень много людей. Это огромное помещение, похожее на заводской цех. Сотня рабочих столов расставлена между массивными трубами, опорами и серверными стойками. Здесь и в будний день освещение не особенно яркое, а сегодня все погружено в темноту. Только перемигиваются индикаторы приборов, да вокруг моего стола на полу и на стене согнутый круг света от фонаря.

Мы с инструкцией качаемся в кресле — на этот раз здесь нет старшего ремонтника, чтобы сделать замечание — и делаем вид, что изолировались от внешнего мира. Если бы я за эту ночь собрал и прочитал все инструкции по управлению приборами Шахт, я бы мог получить контроль над армией роботов и использовать их для захвата Кэббеджа. Мои неживые слуги брали бы этаж за этажом, поднимаясь к солнцу, и вступили бы в бой с городской охраной на поверхности. Мы разобьем этих мягкотелых наголову. Я стану чудесным правителем, которым будут гордиться горожане. Механизмы станут работать, а люди...

Надо мной раздался шорох — в дверь постучали — щелкнул коммуникатор на столе.

Я замешкался. Что важнее? Лезть в вентиляцию из-за одного шороха глупо. Селектор включился лишь на мгновение. Лучше открыть дверь. Не ожидал, что кто-то еще есть на объекте. Вероятно, еще один нетерпеливый любитель праздников, проспавший мой обход в каком-нибудь укромном уголке.

А зачем стучать, если здесь не бывает заперто? Этот вопрос пришел мне в голову, когда я открывал. За дверью никого не оказалось, только непроницаемая темнота в обе стороны.

— Эй,— позвал я, подняв фонарь повыше и вглядываясь в темноту,— Кто из вас стучался?

Никто не отвечал. Я прикрыл дверь и, несмотря на веселье от собственной удачной шутки, ощутил тревогу. Вообще-то я боюсь темноты, мне в ней постоянно что-то мерещится, но лучше не думать об этом и занять себя чем-нибудь поинтереснее. Как неудачно расположен мой стол. Пересяду в угол, чтобы не оказаться спиной ни к двери, ни к темной бездне центра управления. Буду чувствовать себя увереннее.

Я взял фонарь и инструкцию и побрел в угол, нервно оглядываясь. Пятно света, дрожа и приплясывая на изгибах поверхностей, следовало со мной. Такое маленькое и хрупкое в океане тьмы. Захватывало и отпускало стулья, столы, мусорные корзины, переворачивало тени. Каких-то двадцать метров — и я уже в углу. Займу место Бене. Фонарь высветил коробку с хламом, стол — Боже!— я отпрыгнул, перепугавшись. Да нет, показалось. Всего лишь показалось, что там чья-то белая обувь... и замысловатые штаны... и белый плащ... и усмешка на гипсово-белом лице под белой шляпой.

Нет, не почудилось. Вот этот человек, и я его ясно вижу. В белом костюме на старинный манер, сам такой же белый. Не скульптура ли это? Но зачем бы Бене оставил гипсового заместителя.

— Вы же не статуя?
— Нет, молодой человек, я не статуя,— равнодушным тоном ответил незнакомец.

Лучше бы он был изваянием, потому что для человека он бел до жути. И волосы седые. Весь как снег, кроме черных глаз.
— Как вы сюда попали?
— Молодой человек, вы думаете, что я мог попасть сюда каким-нибудь удивительным образом. Может быть, я прополз сюда по вентиляции. Посмотрите на мою седую бороду, как, по-вашему, небогатый пожилой человек может попасть куда-нибудь?

Я не знал, что ответить. У меня нет никакого представления о том, как передвигаются пожилые евреи-альбиносы. Следовало бы выяснить не то, как он попал в центр управления, а то, как выпроводить его отсюда. По инструкции я не имел права отпирать двери после полуночи, но не держать же его здесь насильно.

— Вас проводить до выхода?
— Что вы такое говорите. Неужели в такую ночь вы готовы выбросить старика на улицу. Что за нравы у нынешней молодежи. В мое время к пожилым людям было принято испытывать почтение.

Скрипнула дверь. Внезапно снова охваченный страхом, я обернулся. В темноте никого не было видно. Я поднял фонарь и осторожно направился вдоль стены. Вновь один в пятне света. Опять мимо меня ползли, изгибаясь и колеблясь, тени. Мне все сильнее казалось, что в темноте что-то движется. За гулом машин мне слышались шорохи и звуки чьих-то шагов. Озираясь, я ловил себя на том, что чувствую угрозу даже сзади — старик все еще внушал мне беспокойство.

На мгновение мне почудилось, будто что-то мелькнуло за приоткрытой дверью. Я усилием воли заставил себя приблизиться. Заглянуть туда страшно, но еще страшнее не сделать этого и продолжать бояться неизвестности. И выйдя за дверь, я двинулся по коридору. Спокойствие почему-то не возвращалось.

— Кто-нибудь тут есть?— громко спросил я, не вполне владея своим голосом.

Ответом мне стал звук шагов. Кто-то очень тяжелый медленной поступью двигался ко мне. Я, всматриваясь в темноту, брел ему навстречу, потом остановился. Шаги становились все ближе, я отчётливо слышал громкое сопение, и внутри меня вздувался новый пузырь страха, готовый взорваться паникой.

— Кто здесь?— выкрикнул я.

Мой круг света внезапно оказался разбит огромным силуэтом. Я упал, выронив фонарь, попытался вскочить, но мое тело стало неуправляемым. Не знаю, сколько времени я жалким червем корчился на полу — страх меня совершенно парализовал и ослепил. Мой мозг фиксировал только небольшие фрагменты происходящего: набедренная повязка, уродливый шрам на колене, огромный бицепс, зашитый веревкой рот под широким носом... эти картинки нагнетали пронзающий меня ужас.

Надо мной нависал гигант ростом за два с половиной метра. Монстр мог бы сжать в кулаке мою голову не напрягаясь. Но не делал этого. Просто стоял надо мной и молча смотрел. Вряд ли он мог что-то сказать, учитывая шов вместо рта. Спустя минуту или больше мне удалось прийти в себя. Я осторожно встал, и убедившись, что чудовище не намерено немедленно меня прихлопнуть, осмелился поднять фонарь.

На великане не было живого места от шрамов. Некоторые были не вполне затянувшимися следами очень глубоких порезов. Кое-где как будто были вырваны куски плоти. Лицо его было столь же обезображенно. Сшиты оказались и его веки. Огромные ноздри втягивали воздух с шумом. Пытаться разговаривать с ним конечно было бессмысленно. Кроме того, что угодно могло бы спровоцировать этого демона напасть на меня. Например, попытка отойти в сторону. Сделаю шаг — а он своей клешней меня схватит и сломает в миг.

— Он тебя не тронет, Джозеф,— вдруг раздался голос у меня за спиной.— Пока не тронет.

Я отскочил в сторону, вообразив, что появился еще один гигант, и едва не упал снова. Однако это был кто-то знакомый. Я с облегчением узнал в пришельце Роберта Майлза, шахтера. Его давно не было видно.

— Роберт,— хрипло выдавил я,— Роберт, тут творится что-то...
— Самайн, Джозеф. Ты попался.
— Я попался?
— Точно не я,— усмехнулся Майлз, придвигаясь ближе, и я смог разглядеть его серую кожу и одежду в коричневых пятнах.

Мне стало все ясно. Майлз мертв. Меня поймали мертвецы. Чудовища. Желтая пресса не лгала. Дежурный ремонтник в самайн — жертва. Мне конец.

Страх отступил перед горьким унынием. Я умру. Или стану чудовищем. Или сойду с ума.

— Что же мне делать, Роберт?— я едва мог сдержать слезы, и, мои легкие требовали разрыдаться.
— Тебе надо будет сделать выбор. Ты подаришь жизнь одному из нас.
— А что будет со мной?
— Ты скончаешься до рассвета.

Я чувствовал, что жизнь уже и так почти оставила меня. Все кончено. Покойся с миром, Джозеф Геттенлиблинг. Мои ноги едва передвигались, пока Майлз терпеливо вел меня, поддерживая, в центр управления. Кто-то взял фонарь, но я все равно ничего не видел. Перед глазами все плыло. Как несправедливо. Моя жизнь была простой и незамысловатой. Ни семьи, ни друзей, ни карьеры, ни особенных интересов. Никаких достижений. Со стороны не жизнь, а серая дрянь. Но я любил ее. А кто-то с более яркой жизнью, составляя график дежурств, вписал мое имя в графу «смерть». Это нечестно.

Через какое-то время я осознал, что сижу на стуле, а вокруг меня чудовища. Кажется, они отнеслись ко мне сочувственно. Пока я оплакивал свою жизнь, они меня не беспокоили. Альбинос разглядывал свои ногти через пенсне. Майлз молча смотрел на меня. Гигант стоял в стороне.

Но их стало больше. Двое таких же бледных, как старик, людей, крупное животное (наверное, оборотень) и некто выглядящий как закутанный в множество тряпок гном. Или просто как куча шевелящихся тряпок.

— Ты пришел в себя,— произнес Майлз,— Сделай выбор.
— Как? На основании чего?

Кажется, впервые в жизни кому-то было нужно, чтобы я принял решение. Возможно даже важное. Мне, смертнику, должно быть все равно, но меня спрашивают. Я все еще не понимаю, что за выбор. Эти монстры — я впервые их вижу. Кроме Майлза конечно.

— Это твое дело. Тот, кого ты выберешь, выйдет утром на за эти двери. А остальные уйдут с Потоком.
— Давай тебя выберу.
— Молодой человек!— вмешался старик,— Обратите внимание, что выбрав своего приятеля вы вернете к жизни не только приятного собеседника, но и серийного убийцу. Он и сам не может сосчитать, скольких людей он порубил на куски в этих ваших Шахтах.

Я с удивлением посмотрел на Майлза. Тот ухмылялся.

— Здесь чистеньких нет, Джозеф. Каждый из нас, выйдя, примется за старое. Этот старикан, к твоему сведению, большой любитель человеческой крови. Как и его бледные друзья.
— Джозеф, не поддавайтесь на провокации, выберите приличного человека.

Мужчина с белым лицом и в чёрной одежде подошёл ко мне ближе.

— Смертный, перед тобой грешные существа. Все мы отдали душу дьяволу. И все мы мертвы. Сегодня ты можешь дать одному из нас жизнь. Сам же встанешь на его место и попробуешь заслужить прощение. Но можешь и отказаться. Тогда мы просто разорвём тебя. В любом случае твоя нынешняя жизнь кончена. Думай.

Его чёрные зрачки как будто мерцали в темноте. Выбор — вовсе не привилегия, а издевательство. Или умри как собака, или умри как идиот. Лучше бы убили молча, не предлагая мне иллюзорный выход из положения. Чем я стану оказавшись на месте одного из них? Что мне делать? Что сказать? Они не пощадят меня. Кого выбрать? Чем это закончится?

Надо выяснить, кто из них достоин новой жизни? А есть тут хоть один такой? Я и так вижу, они с трудом сдерживаются, чтобы не растерзать меня прежде времени. Хищники. Человекоподобные звери. Холодные белые лица в жутких масках бесстрастия. Слюна, капающая с подёргивающейся морды оборотня. Тяжёлое дыхание великана. Даже Майлз, оскалившись, стискивает в кармане рукоять ножа — я вижу, как лезвие движется под тканью его брюк. А что там под ворохом одежд? Щупальца и жвала, готовые в любой момент высвободиться и напасть, выесть мои глаза?

— А это кто?— спрашиваю я, указывая на гнома.
— Трудно понять,— отвечает старик. Майлз молчит.

Куча тряпья шевелится, как будто медленно поворачиваясь ко мне. Когда ей это удается, она произносит:

— Я убил Матушку Стужу.

Действительно неясно. Вряд ли тут можно разобраться без долгих расспросов, а для меня в любом случае уже неважно, кто из них останется жив. Выберу старика — и дело с концом. Он, кажется, умный человек и, вероятно, будет по возможности контролировать свое поведение. Я только уточню...

— А как вы отдали душу дьяволу?
— Молодой человек. Вы думаете, что старому больному еврею, выходящему из синагоги, явился Сатана и предложил ему поставить подпись своей кровью на двухсотстраничном договоре. И что глупый старик с пейсами и слабым зрением забыл прочитать набранный мелким шрифтом пункт о кровососательных обязанностях. Позвольте вас огорчить, Джозеф. Так получилось, что я заразился некой неизлечимой болезнью, при которой единственный способ чувствовать себя хорошо — это пить человеческую кровь. Молодой человек, я убивал людей и пил человеческую кровь для того, чтобы какое-то время чувствовать себя хорошо. И я чувствовал себя хорошо очень много лет. И так длилось бы ещё долгие годы, если бы осиновый кол между рёбер не испортил моего хорошего самочувствия.
— С новой жизнью у вас не будет этой болезни.— я не был рад, но чувствовал некоторое облегчение. Вопрос решён.
— Не так,— вмешалась женщина,— это не болезнь, а проклятие. Новая жизнь не очистит душу, отвергнутую миром. Мы больше демоны, чем люди, и не пытайтесь взвесить, сколько горя мы принесём, и сколько крови прольём, вернувшись на дневной свет.

Вот как. В чём тогда суть этой лотереи? Если мне неизвестно, как сделать выбор, то... На златом крыльце сидели... кто ты будешь такой. Палец остановился на убийце Матушки Стужи. Заметив мои движения, чудовища как будто приготовились к чему-то. Мышцы великана напряглись. Оборотень немного прижался к земле. Вампиры чуть наклонились. Оскал Майлза стал ещё шире. Я почувствовал, что какие-то мгновения остались до конца моей нелепой жизни. Окружающие меня палачи ждут сигнала, чтобы в секунду превратить меня в мёртвый кусок мяса. Я весь горел, в горле стоял ком.

— Это твой выбор?— спросил Майлз.
— Да. Я, Джозеф Геттенлиблинг, выбираю его.

Меня мгновенно сбили с ног...

Матушка Ночь была голодна. В морозные дни я мог видеть её вытянутые руки. Только время отделяло Матушку Стужу от гибели. Вчё чаще братья просили покормить их омертвевшими тканями мозга, чтобы удача сопутствовала им. Я не отказывал, но разделяя их страх, брал кусочек и себе.

День за днём надежда сменялась отчаянием. Я почти не спал, и просыпаясь, надеялся увидеть, что Матушка Ночь сворачивает в сторону. Но руки её становились всё ближе. Можно было, не прищуриваясь, различить сотни её детей, сжимающих копья. Я плакал от страха, бесчувственными от холода руками отрывал ещё кусок и засовывал себе в рот.

Только чудо могло спасти нас. И в надежде на чудо братья снова и снова просили покормить их. Скоро на мозге Матушки Стужи уже не осталось лишнего, и мне стало нечем подкрепить веру братьев.

А руки Матушки Ночи уже поднимались над нашими головами. Я слышал, как молчат её дети, как скрипят их оружие и одежды. Братья мои боролись со страхом. И я боролся. Но безуспешно. Мне было не уснуть, поскольку глаза от ужаса не могли сомкнуться. Я коченел, но холод не пробирался сквозь одежды, он шёл от сердца.

Ещё кусочек. Мне нужно удачи.
Ещё один, побольше.

Мозг Матушки Стужи заколебался, и глаза её стали медленно поворачиваться внутрь черепа, чтобы увидеть, как я, совершенно потеряв голову, давясь, пожираю её мозг, вгрызаюсь в самые тонкие ткани. Я не мог съесть достаточно, чтобы унять мой страх. Пока Матушка Стужа смотрела на меня, с той стороны её глазных яблок неотвратимо приближался беспощадный голодный зверь, готовый поглотить всех нас. Нет ничего страшнее, чем сгинуть в пасти Матушки Ночи — и в муках визжать дни напролёт, пока бесследно не растворишься в её соках.

Матушка Стужа укоризненно смотрела на то, как я убиваю её. А я смотрел на её глаза и плакал. Плакал от страха и от стыда. Плакал и оттого, что слышал, как братья мои соскальзывают с опускающихся рук Матушки Стужи. Но не мог остановиться, мне так отчаянно хотелось выжить, и так жутко было представить себе глотку Матушки Ночи, в которой моё тело будет долгие часы перемалываться и разъедаться кислотой. И я отрывал и отрывал кусок за куском, пропихивал себе внутрь пальцами, потому что уже не мог глотать. Пусть мне повезёт, пусть боги подарят мне спасение.

Вскоре я почувствовал, что голова Матушки Стужи наклоняется. Её ноги подгибались, огромное тело медленно опускалось на заснеженную землю. Я весь горел холодным огнём, поражённый чудовищностью собственного преступления.

Матушка Стужа медленно остывала, зарывшись в сугробы. И в её черепе замерзал я под взглядом огромных угасающих глаз. То, о чём я молился в эти недели, случилось. Матушка Ночь повернулась и направилась в другую сторону. Ей не нужна была падаль.

Так вот, дружище. Или ты дашь мне жизнь и попытаешься спасти Матушку Стужу за меня и того парня, или ты умрёшь только после того, как я медленно съем твой мозг. Делай свой выбор.